Скрипка поет

Диву даешься, сколько ее, красоты, и как это можно жить, не повидав до сорока пяти, скажем, озера Луковского или могучей ласковой реки Горыни?..

Красоту видели мы вначале из окошек «кукурузника», который нас, троих «следопытов» народного слова, нес над островками полей, над лесами и щедро залитыми нынче болотами Пинщины. Только что поднялся, кажется, наш самолет, а уже и садится на поляне. И мы уже любуемся добрым житом да бульбой в белом густом цветении. Хоть ты с дороги сверни да полежи ничком!

Осокорь — дерево, родственное тополю.

Можно слетать на Марс, вернуться оттуда и застать над Горы- нью все ту же бабку с удочкой. Стоит старая, как и стояла сотни лет, спокойно и безразлично. Забрасывает по-бабьи смешно, через голову, поплевывает на червяка, изредка снимает в ведро красноперку.

Светлая хата над самой рекой. В огороде растут только цветы, которые здесь издавна выращивают на семена. Хозяин, толковый и приветливый мужик, охотно дал нам за сходную плату мо-торную лодку, послал с нами сына, загорелого девятиклассника.

Так мы смотрели Горынь, а затем Припять. Немного удили, останавливаясь в соблазнительных местах, а больше любовались, с бодрым постукиванием летя по прозрачной и тихой воде.

Потом, под вечер, нас мотал по колдобинам автобус. Будто специально нанятый, чтобы так мотать. Но все равно мы любовались. И полем по сторонам дороги, хатами под грузом аистовых гнезд, солнечным лесом...

Душою нашей пассажирской компании была еще не старая цыганка. Рассказывала по-белорусски хорошо о самом большом счастье своей бродячей молодости, о том, как она, сидя рядом с отцом на возу, проехала с целым табором через всю Варшаву.

Следом за воспоминаниями она пустилась в теорию, начала объяснять нам их тягу к кочевью. Говоря, время от времени покрикивала на Герасима, своего босоногого мальчишку, который все лез и лез, высовывался из окна.

Потом в автобусе пела скрипка.

Играл старый цыган. Без шапки, лысый, в солдатском галифе и тяжелых с виду кирзовых сапогах. Мы догнали его на выезде из очередной деревни, шофер сам остановил, а цыган сразу, только умостившись на заднем сиденье, начал играть.

Она и пела, и плакала, и рассыпалась смехом, его скрипка. И это было необычно там, в глухом полесском лесу, на беспокойной и пыльной дороге.

Да тут один из нас ошибся. Просто не знал, что выйдет из этого. Взял свой фотоаппарат и снял скрипача. Раз. Затем для верности еще раз.

И скрипка смолкла.

Цыган и цыганка заговорили по-своему, громко и непонятно. Затем старик положил скрипку в футляр, взял мешок, подошел к шоферу, оглянулся на нас и потрогал его за плечо. Автобус остановился. Музыкант сошел прямо в лесу и, сходя, снова оглянулся.

Цыганка рассказала нам, что жену этого человека в войну расстреляли фашисты. Сам он скрывался с сынишкой.

После войны малыша забрали в детский дом. А «батька» ходит. Не просто ходит, а вот уже девятнадцать лет удирает от тех, которые убили жену и его ищут, чтобы убить. По фотоаппарату он «догадался», что и мы из тех, кто ищет его, и потому вот убежал.

Наш автобус прыгает по корневищам и колдобинам. А скрипка поет. Душевно и печально. И весело вроде, а очень тоскливо. Хоть музыкант с мешком за плечами и с футляром под мышкой идет теперь где-то далеко позади. Такой бесприютный в солнечном мире. (513 слов)

По Я. Мавру